почему я буду так многословен. Но я хочу выпить за наш союз, за то, чтобы он не утратил характерных для него близости и свободы выражения мнений. В истории дипломатии я не знаю ни одного столь же тесного альянса трёх великих держав как этот, когда союзники могли откровенно высказывать свои взгляды. Я знаю, что в некоторых кругах сочтут это моё замечание наивным. – Сталин благожелательно улыбнулся и продолжил, тщательно подбирая слова, а Павлов старался переводить их с безупречной точностью эксперта[72]:

– В любом союзе союзникам не следует обманывать друг друга. Или это наивность? Многоопытный дипломат скажет: «Почему бы мне и не обмануть союзника?» – Но я, как человек наивный, считаю, что своего союзника мне лучше не обманывать, даже если он дурак. Возможно, наш союз столь незыблем просто потому, что мы друг друга не обманываем; или потому, что нам друг друга не так-то просто обмануть? Предлагаю тост за незыблемость нашего союза трёх великих держав: за то, чтобы он был прочным и стабильным! За то, чтобы мы были предельно откровенными{598}!

Сталин, может, и выглядел добрым, и улыбка на его лице была неподдельной, а чувства – искренними, но он по-прежнему оставался воплощенным олицетворением той самой фразы, с помощью которой Черчилль в 1939 году в интервью радио BBC описал саму суть Советского Союза: «Ребус в обёртке из тайны внутри загадки». Слова Сталина можно было истолковать и как луч надежды, и как грозное предупреждение, в зависимости от того, во что хотелось верить тем, кто его слушал. Противоречие между искренними заверениями в приверженности сотрудничеству и неявными угрозами, вроде попытки шантажа Гарримана в Москве только на первый взгляд казалось недоразумением. Рузвельту с Черчиллем отчаянно хотелось верить, что Сталину можно доверять, а вся двойственность или капризная переменчивость советской власти – не более, чем плод ошибок или перегибов со стороны неявленного миру высшего органа, политбюро, в которое, правда, входил и сам Сталин. Но никто на Западе ничего определенного насчёт роли политбюро сказать не мог. Так что любые соглашения со Сталиным, достигнутые на конференции, приходилось, в конечно счёте, принимать на веру, – но ведь и союз с ним изначально держался лишь на честном слове. Тут Джимми Бирнс вдруг попытался разрубить этот гордиев узел загадок тостом «за простого человека во всём мире»{599}, но Сталин-то много раньше выложил свои карты на стол перед партнёрами, и теперь им оставалось только разгадывать замышляемые им комбинации и делать ходы по своему усмотрению в надежде сорвать его хитрые замыслы.

Официанты продолжали разносить русские деликатесы, горячие блюда остывали, а рюмки и бокалы раз за разом опустошались и наполнялись водкой и вином. Вскоре гости один за другим начали вырубаться. Самые сообразительные приспособились поливать водкой папоротники в горшках по периметру зала, дабы избавить себя от дальнейшего употребления её вовнутрь{600}. Ко времени подачи молочного поросенка Сара и её сосед Вышинский дар связной речи также практически утратили и вынуждены были сосредоточиться на соблюдении видимости светского этикета, а именно – попадания ножами и вилками в свои тарелки. Перед этим оба они, переглянувшись с Анной, не сговариваясь, поддержали её инициативу по замене водки в своих стопках минеральной водой. Никто, похоже, не обращал на это внимания. О Саре и двух других присутствующих дамах все без исключения мужчины, похоже, на время забыли{601}. Но перед самой подачей третьего мясного блюда Сталин вдруг снова встал и галантно попросил у всех гостей минуточку внимания. Будто чтобы развеять последние сомнения в том, что он цивилизованный человек (и это при том, что он унижал собственную дочь, отсылая её с глаз долой, когда она ему не нужна для пользы дела, и отказываясь знаться с её мужем), Сталин теперь поднял тост «за дам», которые почтили его гостей в тот вечер своим присутствием{602}.

Все три дочери прибыли в Ялту с ясным пониманием того, что им предстоит стать свидетельницами исторического события. К тому же новейшая история ещё не знала такого, чтобы за одним столом с могущественнейшими лидерами на международном саммите получили место сразу три дамы. И вот теперь Сталин лично, обойдя вокруг стола, поочередно сдвинул бокалы с каждой из трёх{603}.

То ли не зная, что по этикету полагается встать и поднять ответный тост, то ли от нервозности и, как следствие, неспособности такой тост сформулировать, Анна и Сара продолжили сидеть, – тут Кэти и поняла, что пробил её час расплаты за приглашение на банкет. Аверелл на протяжении всего застолья предпочитал помалкивать, а теперь его вполне устраивало, чтобы Кэти разом высказалась за них обоих. За столом он сидел в статусе всего лишь одного из двадцати четырех слуг трёх господ. А вот русскоговорящая дочь как раз и могла помочь ему исподволь вернуть фамилии Гарриман толику авторитета и независимости, которые Аверелл подрастерял за полгода службы в Москве. Хотя формально она и будет поднимать тост от лица присутствующих здесь дам, говорить-то она так или иначе будет ещё и в качестве его дочери и от имени их семьи, и тем самым напомнит всем, что Гарриманы – если и не ровня Рузвельтам и Черчиллям по статусу, то уж, во всяком случае, птицы полётом повыше любого из прочих гражданских в здешнем присутствии. Ну да ладно, подумал Аверелл, и, подойдя к дочери, зашептал ей на ухо: «Ну же, смелее, вставай!»{604}

В кратких паузах при исполнении своих прямых обязанностей переводчика и стенографа Чип Болен любезно давал Кэти мини-консультации по русской грамматике. По другую руку от неё генерал Антонов также проявлял «великий интерес» к тому, что она намеревалась сказать, и предлагал кое-какие подсказки. Так на костылях собственных языковых навыков и добрососедской помощи Кэти и приковыляла к русскоязычному тексту своего послания, который показался ей вполне удобоваримым. «Господи! – подумала она. – Ужас-то какой!» Страх упорно не отпускал{605}. Но всё-таки, имея в союзниках Болена по правую руку, Антонова по левую, и отца через два места от себя, она почувствовала, что «обе стороны работают» на неё, встала – да и произнесла по-русски:

– Отвечая за трёх присутствующих здесь дам, я хотела бы предложить тост за тех, кто <…> так много работал в Крыму для нашего комфорта. – Кэти же лично видела всю эту работу. Откинув политику, Советы пошли на огромные жертвы ради удовлетворения базовых нужд гостей Ялты. – Увидев разруху, учинённую немцами, я только и осознала в полной мере, что тут достигнуто{606}.

Кэти была лаконична в формулировках. Да ей бы и нервов не хватило на произнесение длинных фраз. Но слова её были доброжелательными и глубоко личными, а не открыто политическими, как и подобало по её роли на конференции. Помянув же недобрым словом немцев, Кэти тем самым подтвердила единство союзников в борьбе с общим врагом. Простая, но эффективная мягкая дипломатия.

Анна не оставила отзывов о речи женщины, выступавшей и от её лица, Сара же сочла, что Кэти «превзошла себя»{607}. Ей видно было, что Советы были явно «в восторге» от этого жеста.

Кэти Гарриман, будучи не официальным дипломатом, а просто двадцатисемилетней американкой, получила невиданный никем из её соотечественниц доступ в советское закулисье. А тут она ещё и обратилась к советскому диктатору и его ближайшим товарищам – включая и кое-кого из страшнейших людей в истории – на их языке, согласно